Объехав свет кругом,
Спокойный домосед, перед моим камином
     Сижу и думаю о том,
Как трудно быть своих привычек властелином;
Как трудно век дожить на родине своей
Тому, кто в юности из края в край носился,
Всё видел, всё узнал — и что ж? из-за морей
         Ни лучше, ни умней
       Под кров домашний воротился:
       Поклонник суетным мечтам,
Он осужден искать... чего — не знает сам!
О страннике таком скажу я повесть вам.

 

 
Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили
В предместии Афин под кровлею одной;
В довольстве? — не скажу, но с бодрою душой
Встречали день и ночь спокойно проводили,
Затем что по трудах всегда приятен сон.
Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон,
И братья-бедняки — о радость! — получили
Не помню сколько мин монеты золотой
Да кучу серебра: сосуды и амфоры
         Отделки мастерской.
Наследственным добром свои насытя взоры,
Такие завели друг с другом разговоры:
«Как думаешь своей казной расположить? —
         Клит спрашивал у брата, —
     А я так дом хочу купить
И в нем тихохонько с женою век прожить
     Под сенью отчего пената.
Землицы уголок не будет лишний нам:
От детства я люблю ходить за виноградом,
         Водиться знаю с стадом
И детям я мой плуг в наследство передам;
А ты как думаешь?» — «О! я с тобой несходен;
     Я пресмыкаться не способен
         В толпе граждан простых,
         И с помощью наследства
     Для дальних замыслов моих,
Благодаря богам, теперь имею средства!»
— «Чего же хочешь ты?» — «Я?.. славен быть хочу».
         — «Но чем?» — «Как чем? — умом, делами,
         И красноречьем, и стихами,
И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу
         Делиться мудростью с жрецами:
Зачем сей создан мир? Кто правит им и как?
Где кончится земля? Где гордый Нил родится?
Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак,
Зачем горящий Феб всё к западу стремится?
         Какое счастье, милый брат!
Я буду в мудрости соперник Пифагора! —
В Афинах обо мне тогда заговорят.
В Афинах? — что сказал! — от Нила до Босфора
Прославится твой брат, твой верный Филалет!
         Какое счастье! десять лет
Я стану есть траву и нем как рыба буду;
Но красноречья дар, конечно, не забуду.
Ты знаешь, я всегда красноречив бывал
         И площадь нашу посещал
                   Недаром.
Не стану я моим превозноситься даром,
Как наш Алкивиад, оратор слабых жен,
         Или надутый Демосфен,
Кичася в пурпуре пред царскими послами.
Нет! нет! я каждого полезными речами
На площади градской намерен просвещать.
Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать.
С народом шумные восторги разделяя,
И, слезы радости под мантией скрывая,
Красноречивейшим из греков называть,
Ты обоймешь меня дрожащею рукою,
Когда... поверишь ли? Гликерия сама
         На площади с толпою
Меня провозгласит оракулом ума,
Ума и, может быть, любезности... Конечно,
         Любезностью сердечной
Я буду нравиться и в сорок лет еще.
Тогда афиняне забудут Демосфена
         И Кратеса в плаще,
      И бочку шУта Диогена,
Которую, смотри... он катит мимо нас!»
     — «Прощай же, братец, в добрый час!
Счастливого пути к премудрости желаю, —
         Клит молвил краснобаю. —
Я вижу нам тебя ничем не удержать!»
Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять
Пошел — домашний быт и домик снаряжать.
         А Филалет? — К Пирею,
      Чтоб судно тирское застать
И в Мемфис полететь с румяною зарею.
Признаться, он вздохнул, начавши одиссею...
Но кто не пожалел об отческой земле,
      Надолго расставаясь с нею?
         Семь дней на корабле,
                  Зевая,
         Проказник наш сидел
         И на море глядел,
От скуки сам с собой вполголос рассуждая:
«Да где ж тритоны все? Где стаи нереид?
Где скрылися они с толпой океанид?
      Я ни одной не вижу в море!»
И не увидел их. Но ветер свежий вскоре
      В Египет странника принес;
Уже он в Мемфисе, в обители чудес;
Уже в святилище премудрости вступает,
Как мумия сидит среди бород седых
         И десять дней зевает
         За поученьем их
      О жертвах каменной Изиде,
Об Аписе-быке иль грозном Озириде,
О псах Анубиса, о чесноке святом,
      Усердно славимом на Ниле,
      О кровожадном крокодиле
         И... о коте большом!..
«Какие глупости! какое заблужденье!
Клянуся ПОллуксом! нет слушать боле сил!» —
Грек молвил, потеряв и важность, и терпенье,
      С скамьи как бешеный вскочил
И псу священному — о, ужас! — наступил
         На божескую лапу...
        Скорее в руки посох, шляпу,
      Скорей из Мемфиса бежать
      От гнева старцев разъяренных,
От крокодилов, псов и луковиц священных,
         И между греков просвещенных
         Любезной мудрости искать.
На первом корабле он полетел в Кротону.
В Кротоне бьет челом смиренно Агатону,
         Мудрейшему из мудрецов,
Жестокому врагу и мяса, и бобов
(Их в гневе Пифагор, его учитель славный,
         Проклятьем страшным поразил,
Затем что у него желудок неисправный
         Бобов и мяса не варил).
«Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? —
         У грека старец вопросил
С усмешкой хитрою. — Итак, прошу садиться
И слушать пенье сфер: ты слышишь?» — «Ничего!»
         — «А видишь ли в девятом мире
         Духов, летающих в эфире?»
           — «И менее того!»
— «Увидишь, попостись ты года три, четыре,
         Да лет с десяток помолчи;
Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором
         Все тайной мудрости лучи;
Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором...»
           — «Согласен, так и быть!»
Но греку шутка ли и день не говорить?
А десять лет молчать, молчать да всё поститься —
         Зачем? чтоб мудрецом,
С морщинным от поста и мудрости челом,
         В Афины возвратиться?
                     О нет!
Чрез сутки возопил голодный Филалет:
         «Юпитер дал мне ум с рассудком
Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком;
Я мудрости такой покорнейший слуга;
Прощайте ж навсегда Кротонски берега!»
         Сказал и к Этне путь направил;
За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как
             Изношенный башмак
Философ Эмпедокл пред смертью там оставил?
             Узнал — и с вестью сей
             Он в Грецию скорей
С усталой от забот и праздности душою.
         Повсюду гость среди людей,
         Везде за трапезой чужою,
         Наш странник обходил
         Поля, селения и грады,
         Но счастия не находил
         Под небом счастливым Эллады.
Спеша из края в край, он игры посещал,
         Забавы, зрелища, ристанья,
            И даже прорицанья
            Без веры вопрошал;
Но хижину отцов нередко вспоминал,
В ненастье по лесам бродя с своей клюкою,
Как червем, тайною снедаемый тоскою.
            Притом же кошелек
            У грека стал легок;
А ночью, как он шел через Лаконски горы,
            Отбили у него
            И остальное воры.
Счастлив еще, что жизнь не отняли его!
«Но жизнь без денег что? — мученье нестерпимо!» —
            Так думал Филалет,
Тащась полунагой в степи необозримой.
            Три раза солнца свет
            Сменялся мраком ночи,
         Но странника не зрели очи
Ни жила, ни стези: повсюду степь и степь
         Да гор в дали туманной цепь,
Илотов и воров ужасные жилища.
         Что делать в горе! что начать!
            Придется умирать
В пустыне, одному, без помощи, без пищи.
            «Нет, боги, нет! —
Терзая грудь, вопил несчастный Филалет, —
         Я знаю, как покинуть свет!
         Не стану голодом томиться!»
И меж кустов реку завидя вдалеке,
            Он бросился к реке —
                     Топиться!
         «Что, что ты делаешь, слепец?» —
Несчастному вскричал скептический мудрец,
            Памфил седобородый,
Который над водой, любуяся природой,
         Один с клюкой тихонько брел
         И, к счастью, странника нашел
         На крае гибельной напасти.
«Топиться хочешь ты? Согласен; но сперва
Поведай мне, твоя спокойна ль голова?
Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти?
Рассудок: но его что нам вещает глас?
         Что жизнь и смерть равны для нас.
         Равны — так незачем топиться.
Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться
У старца, чем мудрец здесь может быть счастлив».
Кто жить советует — всегда красноречив:
         И наш герой остался жив.
В расселинах скалы, висящей над водою,
В тени приветливой смоковниц и олив,
Построен был шалаш Памфиловой рукою,
            Где старец десять лет
         Провел в молчании глубоком
И в вечность проницал своим орлиным оком,
            Забыв людей и свет.
         Вот там-то ужин иль обед
            Простой, но очень здравый,
            Находит Филалет:
      Орехи, желуди и травы,
Большой сосуд воды — и только. Боже мой!
Как сладостно искать для трапезы такой
         В утехах мудрости приправы!
Итак, в том дива нет, что с путником Памфил
Об атараксии тотчас заговорил.
«Всё призрак! — под конец хозяин заключил: —
            Богатство, честь и власти,
Болезнь и нищета, несчастия и страсти,
         И я, и ты, и целый свет, —
            Всё призрак!» — «Сновиденье!» —
Со вздохом повторял унылый Филалет;
         Но, глядя на сухой обед,
Вскричал: «Я голоден!» — «И это заблужденье,
Всё грубых чувств обман; не сомневайся в том».
Неделю попостясь с брадатым мудрецом,
Наш призрак-Филалет решился из пустыни
            Отправиться в Афины.
Пора, пора блеснуть на площади умом!
Пора с философом расстаться,
Который нас недаром научил,
         Как жить и в жизни сомневаться.
            Услужливый Памфил
Монет с десяток сам бродяге предложил,
Котомкой с желудьми сушеными ссудил
         И в час румяного рассвета
Сам вывел по тропам излучистым Тайгета
         На путь афинский Филалета.
Вот странник наш идет и день и ночь один;
            Проходит Арголиду,
            Коринф и Мегариду;
Вот — Аттика, и вот — дым сладостный Афин,
Керамик с рощами... предместия начало...
Там... воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало:
Он грек, то мудрено ль, что родину любил,
Что землю целовал с горячими слезами,
В восторге, вне себя, с деревьями, с домами
                     Заговорил!..
Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,
         Когда, волненьями судьбины
В отчизну брошенный из дальных стран чужбины,
Увидел наконец Адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом... и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете!
Я сам... Но дело всё теперь о Филалете,
Который, опершись на кафедру, стоит
            И ждет опять денницы
На милой площади аттической столицы.
         Заметьте, милые друзья,
Что греки снаряжать тогда войну хотели,
             С каким царем, не помню я,
Но знаю только то, что риторы гремели,
         Предвестники народных бед.
Так речью их сразить желая, Филалет
Всех раньше на помост погибельный взмостился.
         И вот блеснул Авроры свет,
         А с ним и шум дневной родился.
            Народ зашевелился.
В Афинах, как везде, час утра — час сует.
На площадь побежал ремесленник, поэт,
Поденщик, говорун, с товарами купчина,
            Софист, архонт и Фрина
         С толпой невольниц и сирен,
И бочку прикатил насмешник Диоген;
На площадь всяк идет для дела и без дела;
      Нахлынули, — вся площадь закипела.
Вы помните, бульвар кипел в Париже так
         Народа праздными толпами,
Когда по нем летал с нагайкою козак
Иль северный Амур с колчаном и стрелами.
Так точно весь народ толпился и жужжал
         Перед ораторским амвоном.
Знак подан. Начинай! Рой шумный замолчал.
И ритор возвестил высокопарным тоном,
            Что Аттике война
            Погибельна, вредна;
         Потом велеречиво, ясно
По пальцам доказал, что в мире быть... опасно.
«Что ж делать?» — закричал с досадою народ.
            «Что делать?.. — сомневаться.
Сомненье мудрости есть самый зрелый плод.
Я вам советую, граждАне, колебаться —
         И не мириться, и не драться!..»
         Народ всегда нетерпелив.
Сперва наш краснобай услышал легкий ропот,
Шушуканье, а там поближе громкий хохот,
А там... Но он стоит уже ни мертв, ни жив,
         Разинув рот, потупив взгляды,
Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады.
            Еще проходит миг —
«Ну что же? продолжай!» — Оратор всё ни слова:
            От страха — где язык!
Зато какой в толпе поднялся страшный крик!
         Какая туча там готова!
На кафедру летит град яблоков и фиг,
         И камни уж свистят над жертвой...
И жалкий Филалет, избитый, полумертвый,
С ступени на ступень в отчаяньи летит
И падает без чувств под верную защиту
         В объятия отверсты... к Клиту!
Итак, тщеславного спасает бедный Клит,
         Простяк, неграмотный, презренный,
В Афинах дни влачить без славы осужденный!
         Он, он, прижав его к груди,
Нахальных крикунов толкает на пути,
     Одним грозит, у тех пощады просит
И брата своего, как старика Эней,
         К порогу хижины своей
            На раменах доносит.
Как брата в хижине лелеет добрый Клит!
Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит
            С простым, но сильным чувством.
Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством!
В три дни страдалец наш оправился и встал,
И брату кинулся на шею со слезами;
            А брат гостей назвал
И жертву воскурил пред отчими богами.
Весь домик в суетах! Жена и рой детей
         Веселых, резвых и пригожих,
         Во всем на мать свою похожих,
На пиршество несут для радостных гостей
Простой, но щедрый дар наследственных полей,
Румяное вино, янтарный мед Гимета, —
И чаша поднялась за здравье Филалета!
«Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!» —
Все гости заодно с хозяином вскричали.
И что же? Филалет, забыв народа злость,
         Беды, проказы и печали,
За чашей круговой опять заговорил
В восторге о тебе, великолепный Нил!
        А дней через пяток, не боле,
Наскуча видеть всё одно и то же поле,
         Всё те же лица всякий день,
Наш грек, — поверите ль? — как в клетке стосковался.
Он начал по лесам прогуливать уж лень,
         На горы ближние взбирался,
         Бродил всю ночь, весь день шатался;
Потом Афины стал тихонько посещать,
         На милой площади опять
                    Зевать,
С софистами о том, об этом толковать;
Потом... проведав он от старых грамотеев,
            Что в мире есть страна,
         Где вечно царствует весна,
За розами побрел — в снега гипербореев.
Напрасно Клит с женой ему кричали вслед
            С домашнего порога:
«Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога!
Чего тебе искать в чужбине? новых бед?
Откройся, что тебе в отечестве немило?
Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?
Останься, милый брат, останься, Филалет!»
Напрасные слова — чудак не воротился —
            Рукой махнул... и скрылся.

 
   Между июлем 1814 и 10 января 1815
   Об атараксии тотчас заговорил. — Душевное спокойствие.
   Странствователь и домосед. Впервые — «Амфион», 1815, № 6, стр. 75—91. Печ. по «Опытам», стр. 208—209, с учетом правки стихов 365—366, сделанной Батюшковым при подготовке нового издания книги. Вместо стихов 124—125 в «Амфионе» были следующие строки:

 
И снова мудрости искать
     Меж греков просвещенных!
     Сказал и сделал так
     Наш ветреный чудак.

 
   Вместо стихов 300—313 в «Амфионе» были следующие строки:

 
Так точно весь народ толпился и шумел
         Пред кафедрой бродяги,
Который в первый раз блеснуть умом хотел,
    Но заикнулся, покраснел
               И побледнел,
         Как белый лист бумаги.
В собраньи завсегда народ нетерпелив.

 
   Батюшков задумал эту сатирическую сказку, во многом имеющую автобиографический характер, в 1814 г., находясь в Лондоне, о чем говорится в его письме к Вяземскому от 17 февраля 1815 г. (ЦГАЛИ), и закончил ее после возвращения из-за границы — в самом начале 1815 г. (письмо Батюшкова к Вяземскому от 10 января 1815 г., ЦГАЛИ). Еще до появления сказки в печати Батюшков писал о ней Вяземскому: «Прочитай обществу, если оно будет на то согласно, и пришли мне замечания. Я постараюсь ими воспользоваться», но тут же прибавлял: «Чтоб плана моего не критиковали. Напрасный труд: я его переменить не в силах» (письмо от марта — июня 1815 г. — ЦГАЛИ). Вяземскому сказка не понравилась. В связи с тем, что Греч в 1815 г. хотел напечатать сказку в «Сыне отечества», Батюшков просил Гнедича и Жуковского сделать поправки, но в «Сыне отечества» сказка помещена не была. В 1817 г., подготовляя издание «Опытов», Батюшков стал поправлять сказку и в измененном виде отослал ее Гнедичу с просьбой, чтобы Гнедич и Крылов сделали свои замечания. Эти замечания Батюшков получил и использовал (изд. 1934, стр. 517—520). Он также хотел написать другую сатирическую сказку (Соч., т. 3, стр. 360) и советовал Вяземскому работать в этом жанре, выводящем за пределы интимно-психологической лирики. Посылая «Странствователя и домоседа» Вяземскому, он говорил в цитированном выше письме к нему от марта — июня 1815 г.: «Зачем Дмитриеву оставлять одному это поле, поле веселое и пространное, созданное как нарочно для твоего остроумного ума и сердца... У нас множество баснописцев. Пусть будут и сказочники» (ЦГАЛИ).
   Объехав свет кругом. В начале сказки Батюшков намекает на свое участие в заграничном походе 1813—1814 гг. и на свои военные странствования «из края в край» более раннего времени.
   Гарпагон — герой комедии Мольера «Скупой»; в данном случае — скупец-богач.
   Мина — денежная единица древних греков.
   Землицы уголок — выражение, взятое из эпиграфа к повести М. Н. Муравьева «Обитатель предместия»: «Хотелось мне иметь землицы уголок» (М. Н. Муравьев. Сочинения, т. 1. СПб., 1847, стр. 71).
   Мемфис — столица Древнего Египта.
   Зачем сей создан мир? — реминисценция из «Послания к слугам моим...» Д. И. Фонвизина (1763); ср. заключительную строку этого послания: «И сам не знаю я, на что сей создан свет!» Еще более близок к Фонвизину вариант БТ: «Зачем сей создан свет...»
   Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак. Изображение египетской богини Изиды находилось под покрывалом.
   Зачем горящий Феб всё к западу стремится? Имеется в виду движение солнца.
   Пифагор (VI в. до н. э.) — древнегреческий философ и математик; в дальнейшем ходе сказки осмеяны мистика и аскетизм его последователей-пифагорейцев.
   Алкивиад (V в. до н. э.) — древнегреческий полководец и государственный деятель, любимец афинских женщин.
   Демосфен (IV в. до н. э.) — знаменитый древнегреческий оратор.
   Гликерия — афинская красавица, имя которой стало нарицательным.
   Кратес (IV—III вв. до н. э.) — древнегреческий философ, последователь Диогена, отказавшийся от всякой собственности, кроме своего плаща.
   Диоген — см. стр. 265.
   Пирей — афинская гавань.
   Судно тирское. Тир — см. стр. 278.
   О чесноке святом. Чеснок считался у древних египтян священным.
   И... о коте большом! В Древнем Египте кошка считалась священным животным, воплощением богини Изиды.
   Кротона (Кротон) — греческий город в южной Италии, где жили пифагорейцы.
   Пенье сфер. Мистически настроенные пифагорейцы доказывали возможность общения с небесными сферами.
   Эмпедокл (V в. до н. э.) — сицилийский философ и поэт. Существовал легендарный рассказ о его смерти, согласно которому он бросился в кратер Этны, оставив на его краю свою сандалию.
   Ристания — состязания всадников.
   Лаконские горы и Тайгет — горные кряжи в Греции.
   Илот — порабощенный земледелец в Лаконии, которая, так же как Арголида, Коринф, Мегарида, Аттика, являлась областью Древней Греции.
   Керамик — предместье Афин.
   Иллис — река в Афинах.
   Фонтанку, этот дом... и столько милых лиц. Батюшков имеет в виду или дом Е. Ф. Муравьевой на углу Фонтанки и Невского, где он остановился после возвращения из заграничного похода и написал свою сказку, или дом А. Н. Оленина, находившийся также на Фонтанке, где жила любимая им девушка А. Ф. Фурман.
   Аттическая столица — Афины.
   Риторы — ораторы.
   Софист — приверженец одной из школ греческой философии.
   Архонт — один из высших сановников древних Афин.
   Фрина — гетера, древнегреческая куртизанка.
   Вы помните, бульвар кипел в Париже. Здесь Батюшков вспоминает о том, как русские казаки попали в Париж во время его взятия в 1814 г.; о них Батюшков говорил и в письме из Парижа к Дашкову от 25 апреля 1814 г. (Соч., т. 3, стр. 259).
   Амвон — здесь: трибуна, кафедра.
   Шушуканье, а там поближе громкий хохот. Рисуя картину бурного народного собрания в Афинах, Батюшков использовал книгу французского археолога Жана-Жака Бартелеми (1716—1795) «Путешествие младшего Анахарсиса по Греции», которое он называл «божественной книгой», «путеводителем к храму древности» (Соч., т. 3, стр. 57). У Бартелеми народное собрание в Афинах было описано так: «Вопли, рукоплескания, громкий смех заглушают голос сенаторов, которые председательствуют в собрании, голос стражей, расставленных повсюду для удержания порядка, самого наконец витию» (т. 2, М., 1803, стр. 298—299).
   Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады. Здесь, вероятно, имеются в виду баллады Жуковского, где часто фигурируют мертвецы.
   Эней — главный герой «Энеиды» Вергилия, вынесший на плечах своего старого отца из горящей Трои.
   Рамена — плечи.
   Гиппократ — см. стр. 291.
   Янтарный мед Гимета — дикий мед, которым славились горы близ Афин с таким названием.