I.
Над городом плывет ночная тишь
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь,
Помилуй, Боже, мраморные души.
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
– Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле?
– Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
– Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
– И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное презрительное горе. —
II.
Закат из золотого стал как медь,
Покрылись облака зеленой ржою,
И телу я сказал тогда: – Ответь
На всё провозглашенное душою. —
И тело мне ответило мое,
Простое тело, но с горячей кровью:
– Не знаю я, что значит бытие,
Хотя и знаю, что зовут любовью.
– Люблю в соленой плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином.
И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза,
Иль будто пью я воду ключевую.
– Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.
III.
Когда же слово Бога с высоты
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом, – кто же, вопрошатель, ты? —
Душа предстала предо мной и тело.
На них я взоры медленно вознес
И милостиво дерзостным ответил:
– Скажите мне, ужель разумен пес
Который воет, если месяц светел?
– Ужели вам допрашивать меня,
Меня, кому единое мгновенье
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?
– Меня, кто, словно древо Игдразиль,
Пророс главою семью семь вселенных,
И для очей которого, как пыль,
Поля земные и поля блаженных?
– Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье:
А вы, вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!