Раздался трижды звонкий звук, –
Открыла нянюшка сундук.
На крышке из журнала дама,
Гора священная Афон,
Табачной фабрики реклама
И скачущий Багратион.
И нянька, наклонив чепец,
С часок порылась. Наконец
Из пыльной рухляди и едкой,
Где нафталин слоями лег,
Достала с розовою меткой
Зеленый длинный кошелек.
Подслеповатый щуря глаз,
Так нянька начала рассказ:
«Смотри, как старый бисер ярок,
Не то что люди, милый мой!
То вашей матушки подарок.
Господь спаси и упокой.
Ждала дружка издалека,
Да не дошила кошелька.
Погиб дружок в дороге дальней,
А тут приехал твой отец,
Хоть стала матушка печальней,
Но снарядилась под венец.
Скучала или нет она,
Но верная была жена:
Благочестива, сердобольна,
Кротка, прямая детям мать,
Всегда казалася довольна,
Гостей умела принимать.
Бывало, на нее глядим, –
Ну, прямо Божий Херувим!
Волоски светлые, волною,
Бела, – так краше в гроб кладут.
Сидит вечернею порою
Да на далекий смотрит пруд.
Супруг же, отставной гусар,
Был для нее, пожалуй, стар.
Бывало, знатно волочился
И был изрядный ловелас,
Да и потом, хоть и женился,
Не забывал он грешных нас.
Притом, покойник сильно пил
И матушку, наверно, бил.
Завидит на поле где юбки,
И ну, как жеребенок, ржать.
А что же делать ей, голубке, –
Молиться да детей рожать?
Бледней, худее, что ни день,
Но принесла вас целых семь.
В Николу, как тебя крестили,
Совсем она в постель слегла
И, как малиной ни поили,
Через неделю померла.
Как гроб был крышкою закрыт,
Отец твой зарыдал навзрыд;
Я ж, прибирая для порядка,
Нашла в комоде медальон:
Волос там светло-русых прядка,
А на портрете прежний, „он“.
С тех пор осиротел наш дом…»
Отерла тут глаза платком
И крышкою сундук закрыла.
«Ах, няня, мать была святой,
Когда и вправду все так было!
Как чуден твой рассказ простой!»
«Святой? Святой-то где же быть,
Но барыню грешно забыть.
Тогда ведь жили все особо:
Умели сохнуть по косе
И верность сохранять до гроба, –
И матушка была как все».


Сентябрь 1912