Мне было восемь лет, когда Наполеон
Однажды пробегал народный Пантеон.
Чтоб видеть мужа битв, увенчанного славой,
От глаз моей родной укрылся я лукаво,
Как молодой птенец от материнских крыл.
Герой уже давно мой ум воспламенил:
Мне чудились его сраженья и победы.
Младенец, заводил я пылкие беседы
О подвигах мечей под заревом огня;
И мать моя в толпе страшилась за меня.
И между тем, когда властитель знаменитый
Явился, окружен блистательною свитой,
И дети робкие шептали матерям:
«Ужели это он, столь грозный королям?» —
Непостижимый страх, невольный и священный,
Внезапно оковал мой дух воспламененный.
Ни шум народных волн, рассыпанных за ним,
Подобно спутникам за солнцем золотым,
Ни шляпа ветхая, светлей короны славной,
Мелькавшая в толпах на голове державной,
Ни сонмы данников, читавших приговор
На иглах золотых его гремучих шпор,
Ни эти старые, седые гренадеры,
Колонны твердые его великой сферы,
Безмолвные с трудом, при кликах торжества,
Как будто пред лицом земного божества,
Ни этот пышный град коленопреклоненный,
Лишь думой о любви к отчизне оживленный,
Ни этот звучный хор — великий гимн побед:
«Спасем и сохраним империю от бед!» —
Ни всё великое, печатью вдохновенья
Вонзенное в сердца, исполненные рвенья
К отчизне и к нему, могло меня сразить,
Наполнить грудь мою каким-то исступленьем,—
О нет, о нет, с другим, живейшим впечатленьем
Торжественного дня я вышел из толпы!
Я помню этот миг: муж славы и судьбы,
Скучая торжеством, как жертвой бесполезной,
Прошел суров и нем, как полубог железный!
И вечером, когда упал уже с отца
Воинственный доспех старинного бойца,—
Играя золотым, блестящим эполетом,
Я робко предложил вопрос ему об этом
Возвышенном челе, объятом тишиной;
Отец не отвечал, поникнув головой.
Но часто наша мысль волною разноцветной
Струится в памяти, и след ее заветный,
В волнении страстей, в бездейственной тиши,
Врезается, как тень, во глубину души.
Однажды вечером, под солнечным закатом,
Когда по небесам, сияющая златом,
Роскошно разлилась вечерняя заря,
Как чистый фимиам небесного царя,
Вдали от суеты столицы раскаленной,
Отец увлек меня на холм уединенный,
И там пленялись мы надзвездной красотой,—
Я снова был объят знакомою мечтой…
И с грустию в душе, как зеркало прозрачной,
Невинно повторил вопрос мой неудачный:
«Скажи, — я говорил, — скажи мне, отчего
Посланник божества, владыка, царь всего,
Герой Наполеон, унылый и печальный,
Мелькал среди толпы, как факел погребальный?»
Тогда, мое чело открытое обняв,
На дальний небосклон с улыбкой показав,
«Мой сын, — ответил он, — не думай, что немая
Холодная земля — как масса гробовая,
Бесплодна и мертва! О, верь! Живет она,
Как воздух и огонь, как бурная волна!
Всё дышит бытием в груди ее могучей
И движется, как вихрь молниеносной тучи,
Когда она висит, сурова и грозна!
Растений и плодов златые семена
И днем и по ночам, как змеи молодые,
Пронзают ей лицо и ребра вековые,
Вокруг ее сосцов вращаются, кипят
И миллионом уст их, жадные, суша́т!
Внутри ее горит неугасимый пламень:
То образует он неоцененный камень,
То влагу обратит в пленительный кристалл,
То, в мраке растопив блистательный металл,
Порою разольет рекою многоцветной
Его над головой неодолимой Этны!..
И, мать великая бесчувственных сынов,
Для них она всегда под бременем трудов.
Под ризою ночей, как гении свободы,
Струятся из нее целительные воды,—
И обнимает всё десницею своей
Она — и плющ, и кедр, и нивы, и людей!
Смотри же: всё на ней прекрасно и спокойно.
Не может ей вредить ни вихрь, ни пламень знойный.
Румяные плоды вокруг ее чела!
Всё тихо, но меж тем, когда пучина зла
В ее груди таится и не плещет,
Быть может, тысяча рабов трепещет,
И нивы злачные без цвета и одежд
Предстанут пред лицо обманутых надежд!..
Так действует душа глубокая поэта,
Когда, холодная и мертвая для света,
Творит она свой мир, как мощный ураган.
Так воин в тишине обдумывает план.
Их грудь напоена зиждительною лавой,
Которая зажжет зарницей величавой
В определенный час пространный небосклон.
Но час еще далек! Таков Наполеон,
Одевший рамена державной багряницей,
Влекущий за своей победной колесницей
Народы и царей на поприще войны,—
Безмолвны перед ним великие страны!
И что же? Удручен таинственною думой,
Ты видел, он прошел безмолвный и угрюмый,—
Быть может, о мой сын, давно его чело
Грядущие судьбы из мрака извлекло!
Быть может, мыслию пророческой томимый,
Полсвета подарил он Франции любимой
И зрит уже Берлин, и Вену, и Милан,
И Лондон, и Мадрид, и древний Ватикан,
Несущие к нему торжественные дани.
Закон и меч в его непобедимой длани!
Колеблется земля под тронами царей,
И между ними вдруг глава богатырей,
Закованный в броню, как призрак Оссиана,
Вселенной предстает с державой Карломана,
И между тем, когда в уме его растет
Великих подвигов грядущий перио́д,
Несметные толпы бойцов неустрашимых
Рождаются, идут в рядах неодолимых.
Конскрипт, охотник — всё подъемлется, шумит,
Призывный барабан пред ставками гремит,
Железом, бронзою все площади покрыты,
На верфи исполин колеблется маститый,
Ядро покоится в убийственном жерле,
И флоты на морях, и войско на земле!
Его стихия — гром, военная тревога,
И, может быть, в душе земного полубога,
В таинственной душе, сокрытой от людей,
Создался новый мир из солнечных лучей».
В другие времена, увенчанного славой,
Как Цезаря, в стенах столицы величавой
Увидел я опять избранного судьбой!..
Пророчество отца уж не было мечтой:
Как прежде, перед ним курились фимиамы,
Но думы грозные и замысел упрямый
Виднелись на его возвышенном челе,
Как черные пары на зе́ркальном стекле;
За ним текли его когорты, легионы,
Сто золотых орлов, развитые знамена,
Огромные уста орудий боевых
Тянулись посреди широких мостовых,
Сурово преклонясь на тяжкие лафеты,
Но скоро дивный блеск таинственной кометы
Исчез и потонул в блистательной пыли.
Наполеон прошел… И между тем вдали
При имени его, стократно повторенном
И пушками в толпах народа разнесенном,
Гремел, не умолкал язык колоколов,
Сливаясь с тысячью приветных голосов,
И громко славила великая столица
В то время своего великого любимца!..

16–17 июня 1837